Третья древняя, или И один в поле… - Борис Николаевич Григорьев

Мысли о прожитом тут в голову не приходили, для этого было особое место — дом. Лесной пруд почему-то настраивал его мозг на самые приземлённые и будничные дела, а если что из прошлого и вспоминалось, то самое-самое последнее, на поверхности лежащее: болезнь, смерть и похороны жены, ремонт прохудившейся крыши. Потеря жены сплошным и высоким забором отделила всё прожитое, и память была не в силах перелезть через него.

Сегодня он оказался единственным живым существом у пруда.

С поверхности воды поднимались клубы пара. Если хорошенько присмотреться, то можно было представить, что кто-то снял крышку с готовой вот-вот закипеть кастрюльки и забыл её опять закрыть. И вот теперь вода в ней постепенно остывает, а струйки пара становятся всё тоньше и тоньше и скоро совсем исчезнут.

Он бултыхнулся в тёплую после дождя воду и с удовольствием искупался. Когда закончил обычную процедуру, присел на мостки, подобрав под себя ноги и положив голову на колени. От головы к телу пробежала приятная нега — так было в детстве, когда мать гладила его по голове, чтобы успокоить или помочь поскорее заснуть. Он закрыл глаза и сразу окунулся в мягкое и приятное розовое облако. Он не мог сказать, сколько времени находился в таком полудрёмном состоянии, но вздрогнул оттого, что его позвали:

— Альёша! Где же ты? Альёша, иди ко мне милый!

Что за чертовщина!

Какой Алёша? Здесь нет никого, кто носит это имя. Так звали когда-то одного человека. То есть, собственно его… Но это было там, и кто здесь, в ста километрах от Москвы, в затерянном в лесах и огородах дачном посёлке, спустя столько времени мог узнать об этом?

— Ну, что же ты, Альёша? Ты меня слышишь?

Он протёр глаза, оглянулся — вокруг него сгрудились молчаливые деревья и больше — никого. Хотя нет, подожди, вон там, кажется, мелькнуло белое платье.

— Тина! Неужели это ты? Тина! — закричал он и бросился в лес.

Да, это она, его Тина! Она одета в его любимое белое в розовую полоску платье, её роскошные светло-шёлковые волосы выбились из-под соломенной шляпки, в руках китайский зонтик. Боже мой! Почему деревья встали у него на пути, и отчего она так быстро идёт? Она ведь сейчас исчезнет в лесу, и тогда он её никогда больше не увидит!

— Тина! Подожди! Я сейчас!

Он рванулся сквозь кусты дикого орешника, оцарапал до крови лоб, но выбрался, наконец, на полянку и в отчаянии протянул к убегающей фигуре руки:

— Тина! Стой, не уходи!

Фигура неожиданно остановилась и обернулась:

— Гражданин! Как вам не стыдно преследовать одинокую женщину! Ведь вы уж вроде бы и не в таком возрасте, чтобы…

Перед ним стояла молодая симпатичная незнакомка с корзиной в руках, на дне которой лежали два свежесрезанных подосиновика.

— Простите… Мне показалось… — Он схватился за горло, покраснел и закашлялся.

— Странный какой-то, — сказала незнакомка, развернулась и ушла собирать грибы.

Он постоял, посмотрел ей вслед и медленно побрёл обратно. Дом он бросился на кровать и не вставал с неё до тех пор, пока не стало смеркаться. Чувство стыда и глубокого раскаяния мешало ему оторвать голову от подушки и открыть глаза.

— Надежда Степановна! Вы дома?

Он стоит на крыльце и громко и часто стучит кулаком в закрытую дверь. В одной из комнат вспыхивает свет, слышны торопливые тяжёлые шаги, хриплый голос «кто там?» и дверь, наконец, распахивается. На пороге появляется испуганное лицо Мельковой.

— Иван Алексеевич? Это вы? А я уж подумала… Что случилось?

— Ничего. Я уезжаю в город, могу там задержаться. Хотел бы оставить вам ключи. Вас не затруднит завтра вечером полить цветы в доме?

— Да куда вы, на ночь глядя?

— Так вы согласны? Вот держите. Вода в ведрах на веранде. До свидания.

— И как же вы вот так прямо?

Не оглядываясь, он уходит по дорожке и исчезает в темноте, сопровождаемый предупреждением Мельковой о том, что электрички уже вряд ли ходят. Он и сам знает, что уже поздно, и он рискует не успеть на последний поезд, поэтому ускоряет шаг. После дождя земля ещё не просохла, кругом лужи, ноги разъезжаются в разные стороны, и он только случайно сохраняет равновесие и не приземляется в одну из них. Наконец он выбирается на асфальт и выходит на финишную прямую. Впереди мелькают огни станции. Кажется, он успевает — никаких поездов его обострённый слух, пока он шлёпал по лужам, не уловил.

Ему повезло. Электричка медленно и плавно, словно по воде, причаливает к платформе и распахивает двери. В вагоне никого нет и сумрачно — вероятно, машинист решил не тратить зря электроэнергию на освещение пустых вагонов. Он садится на скамейку и зябко поёживается. Вид у него для посещения столицы, конечно, неважнецкий: ботинки и брюки в грязно-рыжих маслянистых пятнах. Ничего, дома приведёт себя в порядок, а утром…

«Милый, дорогой мой любимый Алёша!

Ты так неожиданно уехал, что я даже не могла сообразить, что на самом деле произошло. Только на другой день, когда твои поцелуи остыли на моих губах, я осознала всю глубину своего одиночества. Тоска по тебе была неимоверная, и в голову даже закралась мысль о том, чтобы покончить с собой — дальнейшее существование без тебя мне казалось бессмысленным.

Любимый мой! Зачем люди разлучаются? Неужели это было так необходимо?

Я хожу по городу, и всё мне больно напоминает о тебе, о нашем знакомстве, наших встречах, нашей любви. Ведь ты любил меня, Алёша? Боже мой, я пишу об этом в прошедшем времени, хотя знаю, что ты жив, а значит, не можешь разлюбить меня, забыть и бросить насовсем.

Твоя замена — очень тактичная и добрая женщина, но у меня с ней, кажется, пока получается всё плохо. Зачем она показала какое-то странное письмо от тебя? Ведь ты не мог написать мне на машинке, не подписавшись своим именем? Я так и сказала Марте, что не верю, что письмо от тебя, и она обещала предъявить ещё одно послание от тебя, рукописное. Ах, какая разница, в конце концов, каким будет это письмо, когда ты там, далеко в своей снежной России, а я здесь одна. Когда я смотрю на карту твоей родины, мне она кажется такой огромной, что, боюсь, ты навсегда потеряешься на ее огромных просторах.

Алёша, приезжай! Мне без тебя плохо, очень плохо. Пожалуйста. Твоя Тина».

— Ну что, прочитали, Иван Алексеевич?

Голос куратора выводит его из оцепенения. Они сидят